dmitriyandreev (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
dmitriyandreev) wrote2010-04-17 08:05 pm
dmitriyandreev) wrote2010-04-17 08:05 pm
Entry tags:
Историческое
В Центрополиграфовской книге "Великий Сибирский Ледяной поход" (22й том под редакцией С.В. Волкова) нашел зацепивший меня эпизод в мемуарах С. Витольдовой-Лютых.
"Спасения нет! Это каждый чувствовал и метался во все стороны, в скорой смене надежды и отчаяния. Прошло уже несколько лет, как все это было пережито, но в памяти до сих пор горят, как неугасимые огоньки пережитого, страшные воспоминания, яркие, кровавые, озаренные холодным зимним солнцем и налитые кровью.
Помню открытые двери нашего вагона, а напротив вагон второго класса колчаковского поезда. Из него выскочил русский полковник. Лицо чисто русское, небольшая, с проседью бородка. Одет в зеленый френч и синие брюки. За ним выбежала дама лет 35. «Ну, что? Как?» — задавала она вопросы, стоя на площадке вагона и держась за косяк двери. Она не дождалась ответа, соскочила со ступенек на перрон и подбежала к полковнику. Схватила его за плечо и впилась пытливыми глазами в лицо. «Спасения нет? Ну, говори скорей!» Трясла она все сильней за плечо мужа. А он что-то лепетал, беспомощно разводя руками, и осматривался по сторонам.
Он схватился за револьвер и быстрыми шагами направился в сторону канонады. Жена, схватив его за руку, что-то говорила со слезами в голосе. Он остановился. Тихими шагами возвратился обратно, стал думать о чем-то важном, нахмурив брови, стиснув зубы. Какая-то борьба происходила в нем.
При этой сцене из вагона выскочила девочка лет девяти-десяти, смуглая, худенькая, с выражением испуга в красивых черных глазах. «Папа! Папа!» — крикнула она и с плачем бросилась к родителям. Она не чувствовала холода, стоя на морозе в коротеньком платьице, чулочках и серых ночных туфлях.
«Папа!» — повторил еще раз детский голос. При этих знакомых детских словах полковник поднял голову, сделал несколько шагов по направлению к ребенку. Снова остановился. На озабоченном лице легла новая складка, решимостью дышали его черты. Скользнула тень жалости, но он махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху. Еще раз взглянул в сторону боя, потом на жену и дочь — беспомощных, стоявших возле него с пытливым взглядом, ищущих в его лице ответа на все их вопросы. Его рука, держа наган, несколько дрогнула. Но вот курок взведен. Сердце холодеет, предчувствуя что-то ужасное. Хочется отвернуться, чтобы не видеть, но глаза, как магнитом притянутые, не могут оторваться. Хочется крикнуть, удержать его от страшного шага. Но я стою как окаменелая. Поздно! Здесь ничто не поможет. Вижу его взгляд, полный любви и мольбы о прощении, взгляд, направленный к жене. В этом взгляде все: решимость, любовь, и тоска, и жажда запечатлеть в душе образ жены, так дорогой ему и близкий. Она поняла его, кивнула, прижала к своей груди ребенка и, страстно его поцеловав, обернулась снова к мужу.
«Не отдам! Большевики не будут издеваться над ними. Уйдем отсюда вместе!» — крикнул он каким-то хриплым, странным голосом. Махнул рукой. Раз! и... труп жены полковника лежал на земле, к нему бросилась девочка, рыдая и бросая вопросительные взгляды на отца, как бы желая узнать, что случилось. Почему ее бедная мама убита, зачем все это?
Едва успели промелькнуть эти вопросы в детской головке, как ребенок увидел холодное дуло револьвера, направленное на него. Девочка, как зверек, спасаясь от смерти, вскочила и в одно мгновение была около отца, схватив его за руку, державшую револьвер. Она заглянула ему в лицо светящимися от слез глазами и стала просить: «Папочка! Оставь меня! Дай мне жить. Оставь. Мне ничего не сделают большевики. Не лишай меня жизни!»
Детский голосок звучал как неясное щебетание птички во время бури и ветра. Так нежны, так тихи были ее слова в сравнении с пулеметной канонадой, с голосами бежавших солдат.
Рука отца давно свесилась бессильно, дрогнула, а другая отмахивала назойливую слезу. Усы дрожат от скрытого плача. Этот родной детский голос встрепенул неясную струну отцовского сердца и пробудил в нем сознание, что не ему принадлежит жизнь ребенка. Этот лепет, знакомый и близкий, разбудил в нем горячее безграничное чувство любви к своему детищу. Он поверил ей, что от большевиков она не увидит ничего злого. Поверил... и уступил, как уступал иногда, исполняя ее капризы.
А он так боялся этой минуты. Боялся встретиться с дочерью глазами. Это не те глаза, глаза жены, которая поняла, и простила, и согласилась на этот шаг. Эти глаза говорят иное. Они зовут и просят жизни. Она будет жить, ей ничего не сделают большевики, она ребенок, а я? И видимо, ужасным представилось ему будущее, так как рука с револьвером медленно поднялась. Не надо искать всепрощающего взгляда в этих детских глазах. В дорогих глазенках он прочтет или упрек, или просьбу сохранить жизнь, и это удержит его от того шага, на который он уже решился. Она не поймет его, так как не сознает всей опасности, какая угрожает ему. Он закрывает глаза, и усмешка муки и боли появляется на лице. Он не простился с ребенком, боялся оказаться малодушным. А девочка, стоя на коленях, обнимала его ноги, плача и прося: «Папочка, жить! Зачем все это. Бедная мама. Папочка, жить! Оставь меня. Жить! Жить!»
«Прощай! Я иду с тобой!» — вырвалось у него с запекшихся губ, и взгляд упал на труп жены.
Под лепет ребенка, под свист летящих пуль он простился с жизнью, и его тело легло недалеко от неостывшего трупа жены. А ребенок, стоя на коленях, то бросался на труп матери, то на труп отца. Девочка плакала, что-то шептала, то вдруг закрывала посиневшими от холода ручонками заплаканное лицо и громко всхлипывала. Мы выскочили из нашего вагона, взяли на руки девочку и принесли ее в вагон. Маленькая, худенькая, посиневшая девочка дрожала всем телом и не отдавала себе отчета, что с ней и где она. Пока несли ее на руках, она не отрывала задумчивого взгляда от дорогих трупов. Ушли, оставили ее одну, маленькую, ничтожную и жалкую.
Мы отупели, застыли. Казалось, что-то тяжелое упало мне на голову, давит и не дает ни о чем подумать, дать отчет в том, что делается. В ушах еще звучит хриплый голос полковника и щебет ребенка, а глаза видят два еще теплых трупа."
http://www.dk1868.ru/history/vitol_lut.htm
"Спас ребенка от большевиков", что можно сказать. Оставил полной сиротой с психической травмой на вокзале посреди Гражданской войны.
Не мне конечно осуждать человека, но если так хотелось умереть, то возможность погибнуть в бою у него была. Пермский полк и части Пятой Польской дивизии сопротивлялись красным в том бою и в итоге эшелон автора мемуаров прорвался. Самоубийство же выглядит каким-то совсем запредельно глупым, подлым и трусливым поступком.
"Спасения нет! Это каждый чувствовал и метался во все стороны, в скорой смене надежды и отчаяния. Прошло уже несколько лет, как все это было пережито, но в памяти до сих пор горят, как неугасимые огоньки пережитого, страшные воспоминания, яркие, кровавые, озаренные холодным зимним солнцем и налитые кровью.
Помню открытые двери нашего вагона, а напротив вагон второго класса колчаковского поезда. Из него выскочил русский полковник. Лицо чисто русское, небольшая, с проседью бородка. Одет в зеленый френч и синие брюки. За ним выбежала дама лет 35. «Ну, что? Как?» — задавала она вопросы, стоя на площадке вагона и держась за косяк двери. Она не дождалась ответа, соскочила со ступенек на перрон и подбежала к полковнику. Схватила его за плечо и впилась пытливыми глазами в лицо. «Спасения нет? Ну, говори скорей!» Трясла она все сильней за плечо мужа. А он что-то лепетал, беспомощно разводя руками, и осматривался по сторонам.
Он схватился за револьвер и быстрыми шагами направился в сторону канонады. Жена, схватив его за руку, что-то говорила со слезами в голосе. Он остановился. Тихими шагами возвратился обратно, стал думать о чем-то важном, нахмурив брови, стиснув зубы. Какая-то борьба происходила в нем.
При этой сцене из вагона выскочила девочка лет девяти-десяти, смуглая, худенькая, с выражением испуга в красивых черных глазах. «Папа! Папа!» — крикнула она и с плачем бросилась к родителям. Она не чувствовала холода, стоя на морозе в коротеньком платьице, чулочках и серых ночных туфлях.
«Папа!» — повторил еще раз детский голос. При этих знакомых детских словах полковник поднял голову, сделал несколько шагов по направлению к ребенку. Снова остановился. На озабоченном лице легла новая складка, решимостью дышали его черты. Скользнула тень жалости, но он махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху. Еще раз взглянул в сторону боя, потом на жену и дочь — беспомощных, стоявших возле него с пытливым взглядом, ищущих в его лице ответа на все их вопросы. Его рука, держа наган, несколько дрогнула. Но вот курок взведен. Сердце холодеет, предчувствуя что-то ужасное. Хочется отвернуться, чтобы не видеть, но глаза, как магнитом притянутые, не могут оторваться. Хочется крикнуть, удержать его от страшного шага. Но я стою как окаменелая. Поздно! Здесь ничто не поможет. Вижу его взгляд, полный любви и мольбы о прощении, взгляд, направленный к жене. В этом взгляде все: решимость, любовь, и тоска, и жажда запечатлеть в душе образ жены, так дорогой ему и близкий. Она поняла его, кивнула, прижала к своей груди ребенка и, страстно его поцеловав, обернулась снова к мужу.
«Не отдам! Большевики не будут издеваться над ними. Уйдем отсюда вместе!» — крикнул он каким-то хриплым, странным голосом. Махнул рукой. Раз! и... труп жены полковника лежал на земле, к нему бросилась девочка, рыдая и бросая вопросительные взгляды на отца, как бы желая узнать, что случилось. Почему ее бедная мама убита, зачем все это?
Едва успели промелькнуть эти вопросы в детской головке, как ребенок увидел холодное дуло револьвера, направленное на него. Девочка, как зверек, спасаясь от смерти, вскочила и в одно мгновение была около отца, схватив его за руку, державшую револьвер. Она заглянула ему в лицо светящимися от слез глазами и стала просить: «Папочка! Оставь меня! Дай мне жить. Оставь. Мне ничего не сделают большевики. Не лишай меня жизни!»
Детский голосок звучал как неясное щебетание птички во время бури и ветра. Так нежны, так тихи были ее слова в сравнении с пулеметной канонадой, с голосами бежавших солдат.
Рука отца давно свесилась бессильно, дрогнула, а другая отмахивала назойливую слезу. Усы дрожат от скрытого плача. Этот родной детский голос встрепенул неясную струну отцовского сердца и пробудил в нем сознание, что не ему принадлежит жизнь ребенка. Этот лепет, знакомый и близкий, разбудил в нем горячее безграничное чувство любви к своему детищу. Он поверил ей, что от большевиков она не увидит ничего злого. Поверил... и уступил, как уступал иногда, исполняя ее капризы.
А он так боялся этой минуты. Боялся встретиться с дочерью глазами. Это не те глаза, глаза жены, которая поняла, и простила, и согласилась на этот шаг. Эти глаза говорят иное. Они зовут и просят жизни. Она будет жить, ей ничего не сделают большевики, она ребенок, а я? И видимо, ужасным представилось ему будущее, так как рука с револьвером медленно поднялась. Не надо искать всепрощающего взгляда в этих детских глазах. В дорогих глазенках он прочтет или упрек, или просьбу сохранить жизнь, и это удержит его от того шага, на который он уже решился. Она не поймет его, так как не сознает всей опасности, какая угрожает ему. Он закрывает глаза, и усмешка муки и боли появляется на лице. Он не простился с ребенком, боялся оказаться малодушным. А девочка, стоя на коленях, обнимала его ноги, плача и прося: «Папочка, жить! Зачем все это. Бедная мама. Папочка, жить! Оставь меня. Жить! Жить!»
«Прощай! Я иду с тобой!» — вырвалось у него с запекшихся губ, и взгляд упал на труп жены.
Под лепет ребенка, под свист летящих пуль он простился с жизнью, и его тело легло недалеко от неостывшего трупа жены. А ребенок, стоя на коленях, то бросался на труп матери, то на труп отца. Девочка плакала, что-то шептала, то вдруг закрывала посиневшими от холода ручонками заплаканное лицо и громко всхлипывала. Мы выскочили из нашего вагона, взяли на руки девочку и принесли ее в вагон. Маленькая, худенькая, посиневшая девочка дрожала всем телом и не отдавала себе отчета, что с ней и где она. Пока несли ее на руках, она не отрывала задумчивого взгляда от дорогих трупов. Ушли, оставили ее одну, маленькую, ничтожную и жалкую.
Мы отупели, застыли. Казалось, что-то тяжелое упало мне на голову, давит и не дает ни о чем подумать, дать отчет в том, что делается. В ушах еще звучит хриплый голос полковника и щебет ребенка, а глаза видят два еще теплых трупа."
http://www.dk1868.ru/history/vitol_lut.htm
"Спас ребенка от большевиков", что можно сказать. Оставил полной сиротой с психической травмой на вокзале посреди Гражданской войны.
Не мне конечно осуждать человека, но если так хотелось умереть, то возможность погибнуть в бою у него была. Пермский полк и части Пятой Польской дивизии сопротивлялись красным в том бою и в итоге эшелон автора мемуаров прорвался. Самоубийство же выглядит каким-то совсем запредельно глупым, подлым и трусливым поступком.